Вторник, 19.03.2024, 11:10
Приветствую Вас Гость | RSS

САЙТ О СТАНИЦЕ ВОРОВСКОЛЕССКОЙ

Меню сайта
Форма входа

Рассказ Н. И. Ливаднего "Частный случай"

Ливадний Н. (Полярная правда, 1975. – 17 сентября)

Материалы любезно предоставлены Юрием Константиновичем Прокопенко

 

 

Над заливом висели низкие облака, серые, холодные, с редкими просветами. Был отлив. Вода неспешно бежала на север, к Баренцеву морю. А навстречу ей шли пароходы, грузно, деловито...

В стороне от залива, в просвете облаков, виднелось солнце. С запада надвигался снежный заряд.

Федор Александрович ехал в автобусе и невесело думал – о школе, о себе, о своих годах.

Да, почти старик. Устал. Устал от вечной суеты школы, бесконечных совещаний. Устал от постоянного напряжения. Устал учить людей. Устал от всего. Устал... И отстал?

Раньше он гнал от себя подобные мысли. А сейчас их приходу не удивился. Итог невеселый: стал раздражительным, капризным.

Федор Александрович последним вышел из автобуса и, не торопясь, направился в гороно, где его ожидал не деликатный разговор.

Он начал преподавать в конце тридцатых годов. Воевал. Снова школа. Последние десять лет – директор.

Школа его стоит на окраине вытянутого вдоль залива города. Когда-то она была деревянной, сейчас – типовое, правда, не последних лет, но светлое трехэтажное здание, посаженное на месте небольшого болотца среди скалистой местности. И это болотце причиняет ему, директору, много хлопот, потому что строители, насколько он может судить, чего-то недоглядели и дважды в год, весной и осенью, подвальное помещение на­полняется водой, выходит из строя отопительная и другая, столь же необходимая в условиях цивилизации система. И тогда он бегает по различным учреждениям. Порой от этой беготни мало проку, а неумолимый санинспектор, которую боятся все директора города, составляет грозный, в основе своей справедливый акт: прочитав его, завгороно подвергает Федора Александровича очередному административному наказанию.

Он не ропщет хотя всякий раз болезненно переносит наказание. Если быть откровенным, его не любит начальство, не любит какой-то странной нелюбовью. И если начальству для многочисленных отчетов, справок, сведений нужны примеры в отрицательном плане, то всегда называется школа, где директором Федор Александрович, хотя по основным показателям она в числе лучших. Он стоически переносит эту несправедливость, и на вопросы и даже требования коллег – почему он молчит, не сходит куда следует? – он, растянув в горькой улыбке большой рот, отвечает:

– Вы для кого работаете? Для начальства или будущего страны?

Нельзя сказать, что начальство, то есть заведующий городским отделом народного образования, было до такой степени безрассудным или злопамятным, но тем не менее конфликт продолжался. И трудно определить сроки его разрешения или чью-то победу.

Прошедшим летом Борис Маркович, завгороно, немолодой, энергичный мужчина, с колючим взглядом из-под густых белесых бровей, предложил Федору Александровичу поехать начальником комсомольско-молодежного лагеря труда и отдыха, а попросту – повезти девятиклассников трех школ в совхоз на Азовском море.

...Поезд мчался сквозь белую ночь. Федор Александрович ходил по вагонам, где разместились его ученики, придирчиво осматривал: не курят ли, не пьют ли вино?

Он относился, пожалуй, слишком трезво к делам и возрасту старшеклассников. Он знал: ученики курят, пробуют вино.      На языке педагогики это звучит как увлечение ложкой романтикой. В его школе подобное проявляется неярко, «начинающие»        на себе испытали гнев директора. Нет, нет, он не допускал антипедагогических приемов. Он приглашал:

– Ну-ка, малец, зайди ко мне.

И никто не осмеливался ослушаться. Ну, а в кабинете директора с глазу на глаз с ним только единицы первый раз выходили победителями, но у тех, кто побывал два раза в гостях у Федора Александровича, на третий не хватало ни сил, ни мужества. Хотя Он чувствовал, что курят и у него в школе, но делают «подпольно», не так, как в некоторых других: на крыльце устраивают перекур. Замечал он на школьных вечерах и выпивших, которые, как ни пытались прятаться за спинами одноклассников, все равно были у директора на виду. А директор принимал меры воздействия после вечера или на следующий день, когда содеянное жгло хрупкое самосознание подростка. Он знал: многие, если не большинство, педагогов панически относятся к этим негативным явлениям, панически потому, что не видят пути борьбы с ними.

Удивляются:

– Мы в их возрасте о другом думали.

– Неправда, – возражал Федор Александрович.

Возраст возрастом, но потакать им в дурном не следует. Сами сюсюкаемся с ними, опекаем до свадьбы, а потом жалуемся. Примерно так можно было понимать сказанные слова.

–         С детьми надо поласковее, помягче, – назидали ему.

–         С детьми – согласен. А с балбесами – как? Учиться – не хочу, работать – не хочу! Курить – милости прошу, винцо попивать – с удовольствием. А мы его по головне гладим!

Года два-три назад произошел нашумевший на весь город случай. Во время экзаменов Федор Александрович исключил из школы выпускника за то, что тот попал в медвытрезвитель после успешного экзамена. Скандал получился громкий, страсти бушевали долго, начальство кипело, родители жаловались, негодовали, взывали к милосердию и чуткости.

– Вы же травмируете юношу на всю жизнь! – обвиняли директора.

Светлые глаза Федора Александровича становились ещё светлее, высокая фигура дыбилась, руки засунуты в карманы брюк, он становился похож на орла, пытавшегося взлететь, гримаса боли застывала на побледневшем лице, но ничто – ни гнев начальства, ни мольбы и угрозы родителей, ни осторожные советы коллег – ничто не поко­лебало его...

...Высокий, прямой, цепким взглядом пронзая каждого подозрительного, он, не торопясь, шел по вагонам, придирчиво посматривал на учеников. На его пути встал рослый подросток:

– Дядя, сбегай в ресторан, сигареты кончились! А я – проиграл.

Федор Александрович остановился, впился круглыми, в минуты волнения белыми, глазами в обмякшую вдруг фигуру подростка, сунул быстро, что всегда делал в подобных ситуациях, руки в карманы брюк и... улыбнулся. И это сочетание мгновенно побледневшего лица с неподвижными круглыми глазами и улыбкой на тонких губах произвело на подошедшего такое сильное впечатление, что тот хотел было ретироваться, но проход в вагоне был узкий, кругом гогочущая толпа подростков, взвизгивание девчонок, бренчание расстроенной гитары и–высокая грозная фигура с бледным лицом.

– Денег дашь, схожу, – неожиданно согласился Федор Александрович. – Впрочем, не надо. Какие у тебя деньги? Еще не зарабатываешь. Куплю, так уж и быть. Наше дело теперь – стариковское: подчиняться молодым...

Парень растерянно смотрел то на Федора Александровича, то на притихающих приятелей.

Федор Александрович легко отстранил подростка и неторопливо пошел дальше. Он обошел все вагоны, где сидели, лежали (был одиннадцатый час ночи), спали, пели, даже ссорились совсем еще молодые, шестнадцатилетние, люди, за жизнь и здоровье которых он нес персональную ответственность. Обойдя всех, Федор Александрович вернулся в тот вагон, где его остановил нахальный юнец. Отыскать смельчака не составило труда, он заметно выделялся среди всех ростом и жестикуляцией. Одет, естественно, тоже броско, преимущественно в импортное. Федор Александрович усмехнулся: нравственные издержки торговых отношений с зарубежом.

С такими юнцами он встречался и раньше: одел импортные штаны и чувствует на седьмом небе. Хуже, если у родителей, особенно у мамаш (ох, эти мамаши!), такая же точка зрения, Это уже про­блема! Судя по этому, так оно и есть. И этот, наверно, не работать едет, а щеголять в японских плавках.

– Закуривай, – предложил Федор Александрович и сел рядом.

– Раздумал.

– Ну, как хочешь.

– А вы с нами едете? – спросил юноша в очках.

– Да, в одном поезде.

– Говорят, вы наш начальник?

– Правду говорят.

Олег приехал не работать, а щеголять именно в японских плавках. Ну, плавки как плавки, считал Федор Александрович, служат тому, для чего их и сделали, но работать-то надо! Олег не хотел.

– Я приехал отдыхать, отдохну, потом поработаю, – заявил на собрании отряда, куда его пригласили.

Слонялся по поселку, дегустировал местное вино и добросовестно пользовался столовой и жильем лагеря.

Терпение Федора Александровича, кончилось в день, когда Олег пошел купаться во время шторма. Волны набросились на растерявшегося юношу. Он начал тонуть. Первым на помощь прибежал начальник лагеря и настиг тонувшего в миг, когда, казалось, уже не спасти его. С трудом, превозмогая боль в ногах, Федор Александрович вытащил Олега на берег и отдал в распоряжение врача. Вечером, на линейке, все узнали об отчислении Олега из лагеря.

Не все согласились с таким решением, и потекли слова заступничества, призывы к милосердию, что особенно бесило Федора Александровича.

– Я его не в тюрьму отправляю, – домой, к маме! – терпеливо разъяснял он.

– Мы должны в своих оценках поступков детей исходить из индивидуальности каждого, – яростно убеждала его классный руководитель Олега, приехавшая в лагерь воспитателем.

– Вот поэтому я и отправляю вашего Олега домой.

– Но коллектив против!

– Против чего? – грубо спросил Федор Александрович и побледнел, но, пересилив себя, заговорил спокойно: Не работает, нарушает святая святых человеческих отношений, и я должен ми­риться с этим, по-вашему? Нет, зря с этим обратились ко мне.

Поздно вечером, после отбоя, к нему пришел Олег. Стал у порога, прильнув к двери. Рубашка-шнуровка, так называемая «лапша», в обтяжку, кисти обеих рук небрежно засунуты в маленькие карманчики-«пистоны» модных ковбойских брюк с красным буйволом на ягодице. На лице улыбка, но в голосе дрожь:

– Если вы напишете на работу родителям, вам же будет хуже!

Федор Александрович встал, подошел к вошедшему и молча открыл перед ним дверь. Олег растерянно постоял несколько мгновений и вышел.

На следующий день Олег уехал с берега Азовского моря.

Родители юноши сочли исключение их сына из лагеря и письмо Федора Александровича на предприятие, где они работали, чуть ли не за оскорбление фамильной чести. И начали действовать. Пока Федор Александрович наслаждался азовскими видами, мамаша Олега несколько раз приходила к завгороно, требуя положить конец вопиющему произволу.

– Он у нас спокойный, тихий, муху не обидит, – убеждала она Бориса Марковича. – В математической школе учится. Ма-те-ма-ти-чес-кой, – по слогам повторила мамаша с таким чувством уважения к собственному сыну, словно он высадился на Марсе.

– Да, да, – как-то неуверенно подтвердил Борис Маркович, и его пучки густых бровей задвигались: он вспомнил, сколько хлопот ему доставляет эта самая математическая школа. Толку-то, собственно, почти никакого, а спеси у родителей и учеников больше, чем математических способностей, мягко говоря.

А мамаша напирала:

– Вы знаете, какой он способный, можно сказать, талантливый. А этим поступком вашего начальника он так расстроен, так расстроен! Ведь это же хамство со стороны педагога!

Хотя Борис Маркович и не разделял точку зрения мамаши, но он знал по опыту: надо встать на защиту оскорбленного самолюбия этой родительницы; если не сделать этого, поднимется такой тарарам, что забросишь все и займешься только разбором жалоб.

– Хорошо, – сказал он, – мы его накажем.

Удивительно, но никто не вспомнил об одной простой, но решающей детали. Ни Федор Александрович, ни классный руководитель, ни Олег, ни его мамаша, никто не обмолвился ни единым словом о том, что живет Олег сейчас исключительно благодаря Федору Александровичу. Но Федор Александрович считал свой поступок естественным, классный руководитель в пылу полемики с начальником лагеря забыла об этом, Олег скрыл от родителей, мимоходом обмолвившись о запрещении купаться, у мамаши не хватило мудрости и терпения выяснить до конца причины отчисления сына.

И потому в этот пасмурный осенний день Федор Александрович ехал к Борису Марковичу для объяснений.

Встреча ничего хорошего не обещала ни тому, ни другому. И оба знали об этом. И от этого становилось не уютно. Они сидели друг против друга несколько минут молча, думая каждый об одном и том же, один – заранее зная те вопросы, которые ему будут заданы, другой – ответы, которые получит на эти вопросы. И оба знали, что в конце концов останутся при своем мнении, что эта демонстрация обсуждения нужна не им, а кому-то другому.

Борис Маркович устало посмотрел на Федора Александровича, попытался добродушно улыбнуться. Но улыбка получилась неестественной; в этом кабинете, вернее в этом здании, он не мог смеяться откровенно: в зависимости от обстоятельств улыбка получалась победной или виноватой. Человек дела, он не любил неопределенности, обилие вопросов, валившееся на его твердые плечи второй десяток лет, он решал сразу, порой круто, что иногда вызывало неодобрение «наверху», у его начальства, «внизу», в школах, – глухой ропот.

В последнее время, то ли от усталости, то ли еще по какой причине, Борис Маркович начал взвешивать каждое свое слово, каждый свой поступок. Твердость его превратилась в упрямство с подчинен и покладистость с руководством. Он не считал это своим падением, объясняя желанием сохранить ту систему руководства народным образованием, которую он с таким трудом создавал в первые годы своей работы на посту завгороно. И постепенно те директора, завучи и ведущие рядовые педагоги, с которыми он поднимал народное образование в городе, отошли, покинули его по различным обстоятельствам: кто на пенсию, кто уехал на юг, кто ушел в себя, занимаясь только тем участком, где работал.

Единственный, кто не смирился с преображением Бориса Марковича, был Федор Александрович.

Первые ростки непонимания друг друга у них появились давно, еще при обсуждении экспериментального учебника по геометрни для шестого класса. Учебник получился довольно-таки оригинальным, в свете послед­них требований программ, но сложным для понимания шестиклассников. Эксперимент проходил в двух школах: у Федора Александровича и в математической. И Федор Александрович дал заключение: доработать учебник, прежде всего упростить и сократить объем, убрав все второстепенное, частное, учитывая особенности массовой школы и возраст учеников. Школа с математическим уклоном обучения, наоборот, дала восторженный отзыв. Борис Маркович пренебрег мнением Федора Александровича и в основу своего отзыва в Министерство положил похвалу специализированной школы, хотя отлично понимал, знал, чтобы освоить новый учебник, массовой школе придется потратить в два раза больше времени, чем предусматривалось учебным планом. Естественно, Федор Александрович в резких тонах выразил Борису Марковичу свое негодование.

Второе их крупное столкновение произошло по вопросу предметных кабинетов. Федор Александрович обвинил завгороно в очковтирательстве. Он кипел:

Это же липа, и вы прекрасно понимаете! «Все школы города перешли на прогрессивную кабинетную систему», –  процитировал он слова Бориса Марковича на одном из представительных совещаний. – Вы думаете, повесил табличку на обыкновенном классе и все – кабинет готов? Ученики бродят из класса в класс, а не переходят из кабинета в кабинет, вот так, дорогой товарищ завгороно. Какая им разница, где просидеть сорок пять минут?! Классы не отличаются ничем друг от друга в большинстве школ города!

Борис Маркович вспылил, обвинил бывшего сподвижника в ретроградстве и в конце концов заявил:

– Я полагаю, народное образование может и обойтись без вас!

Тогда Федора Александровича поразило спокойствие, с каким была произнесена последняя фраза.

И сегодня каждый из них знал и чувствовал бессмысленность разговора. Борис Маркович понимал: наказать Федора Александровича нельзя, он действовал в рамках закона, накричать нельзя. Объяснить свое положение – тем более: засмеет. И на пенсию не собирается, жадный какой стал, внутренне негодовал Борис Маркович, совершенно забыв, что они ровесники.

Федор Александрович сидел, ждал, когда же заговорит завгороно. Он был готов на все, даже самое сложное и больное: оставить пост директора. Он знал, как крут бывает Борис Маркович, и потому, наблюдая за ним сейчас, уже понял, что решение последует самое суровое. А раз так, надо с достоинством встретить сие изве­стие. Когда-то, защищая Рыбачий, Федор Александрович получил одновременно ранение и контузию. Ранение незначительное, в икру левой ноги, зажило быстро, только в последние годы на погоду болит. И тогда приходится хромать. А вот контузия проявляется чаще, всякий раз, как он начинает нервничать. В таких случаях Федор Александрович мгновенно бледнеет, губы вытягиваются в тонкую линию, напоминающую улыбку.

– А ты неправ, – вдруг миролюбиво сказал Борис Маркович.

– В чем?

– Забыл простейшую истину: индивидуальный подход.

– Мельчаете, Борис Маркович, – сухо ответил Федор Александрович, побледнел и вытянул губы в бескровную улыбку.

– Вы не забываетесь? – быстро спросил Борис Маркович и задвигал густыми пучками бровей.

– Раньше в частном видели общее, сейчас оперируете штампами.

Федор Александрович говорил медленно, четко произнося каждое слово. Взгляды их встретились: в глазах Бориса Марковича не было ничего, кроме тусклого серого испуга.

Федор Александрович стал искать причину этого испуга, не найдя се сразу, спросил:

– Зачем вызвали?

– Я устал за вас получать пилюли.

– Вывод?

– Делай сам.

– Дальше школы не пошлют, меньше класса не дадут, – вдруг ухмыльнулся Федор Александрович.

– Вы что... это самое... не знаете, что ученики курят? Не знаете? Для вас это новость? – Борис Маркович раздражался: ему не нравилось поведение коллеги, да и время уже кончать эту канитель.

– Знаю. У меня, к примеру, в школе тоже курят, но не так, как

в других. Ну и что?

– Ну и пусть курит! Черт с ним! Не маленький. А вы это возвели в принцип! Борец нашелся, видите ли, один во всем городе!

– Вы не нервничайте. Скажите, что я должен делать? Заявление... или сами все оформите?

– Ну что тебе стоило подержать его еще каких-то там пару недель в лагере? И не было бы этой... А теперь сиди в луже и расхлебывайся... Где же ваш индивидуальный подход к подростку?

Обычно родители адвокаты своих детей, пока им нет десяти лет, а потом прокуроры, но эта мамаша – воинственный защитник до гробовой доски. Дальше Олега ничего не видит, кроме Олега, для нее ничего и никого не существует. Да и не будет существовать. Но, Борис Маркович, и здесь ты не прав, надо исходить из общих интересов, из того, что объединяет нас, а потом уже упиваться наши­ми различиями. А иначе можно потерять педагогическую перспективу.

Так думал Федор Александрович, слушая завгороно, но ничего не сказал ему.

Он понял, чего боится заведующий, и спокойно предложил:

– Я согласен пойти на класс.

Сказал и, вставая и выпрямляясь во весь рост, с укором посмотрел на быстро повеселевшего Бориса Марковича. Тут же вышел, припадая на раненую ногу.

...Федор Александрович ехал в школу.

По мере того, как старенький автобус, перекроенный и перекрашенный, громыхая приближался к школе, Федор Александрович выходил из оцепенения и власти обиды, и незатухающий в нем огонек сопротивления разгорался все больше и сильнее. И когда он подходил к зданию своей школы, он уже освободился от тех неприятных чувств, и обычное его настроение, ворчливо-требовательное вернулось к нему. Он уже знал, что пригласит к себе эту крикливую мамашу, эту воинственную мещанку, и терпеливо, но едко, как всегда, раскроет ей глаза на опасность слепой материнской любви. И не уйдет добровольно с тяжелого директорского поста потому, что за принципы свои
Календарь
«  Март 2024  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
    123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Статистика
Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0
и
Поиск

Copyright MyCorp © 2024
Конструктор сайтов - uCoz