Художественный очерк ставропольской писательницы В. Петровой "Крутые ступени" об учителе биологии Воровсколесской средней школы Алексее Петровиче Иванченко
Петрова В. И. Красная строка: очерки. – Ставрополь, 1964. – С.81–99.
ЦЫГАНОК
Это были тридцатые годы. Молодого учителя Алексея Петровича Иванченко направили на работу в одну из ессентукских школ...
Иванченко входит в класс. Шум отчаянный! Черномазый мальчонка, тщедушненький такой на вид, лупит направо и налево всех, кто под руку попадется, лупит и приговаривает: «Это тебе за цыгана, а тебе — за ябеду...»
Учитель стоит у дверей, выжидает: увидят — утихомирятся. Но ребята даже внимания не обратили.
— Ти-ши-на! — подал голос Алексей Петрович.
— Погодите, — торопливо ответил черномазый, будто разговаривая с равным.
— Кто ты? — спросил учитель и взял за плечо буяна,
— Тонька, — с достоинством ответил забияка.
«Гордый. Хорошо»,— с уважением подумал о нем Алексей Петрович, и все зло на него как-то сразу прошло. Зато Тоньке не понравился учитель, и он весь урок строил смешные рожицы. Ребята хихикали, а Алексей Петрович делал вид, что не замечает проделок Тоньки. Но это не помогало. Мальчишка с нескрываемой издевкой придумывал все новые и новые шалости.
Так продолжалось и на другой и на десятый день, пока наконец Тоньке самому не надоело.
— Вот теперь можно с тобой говорить как с человеком, — сказал тогда Тоньке учитель. — А то не поймешь, кто ты. Кривляешься, как мартышка.
С тех пор Тоньке не было ни в чем поблажек от учителя. И, странно, Тонька, тот Тонька, который привык во всем верховодить и считал пропащим день, когда никто из ребят не просил у него «пощады», это оценил.
Однажды, когда Алексей Петрович шел домой, Тонька догнал его и спросил:
— Можно я с вaми пойду?
— Пожалуйста!
Тонька шагал рядом немножко смущенный и радостный. Многие его товарищи вот так, просто, с учителями ходили, а Тоньке не доводилось.
Учитель жил неподалеку, и они не успели двух слов сказать друг другу, как остановились у калитки.
— Прошу, — предложил Алексей Петрович, открывая калитку.
Тонька растерялся: как, прямо домой?
— Входи, входи, гостем будешь.
Назавтра только и разговору было в классе, что об учителе.
— Он все знает! — обжигая взглядом цыганских глаз, восхищался Тонька.— И про путешественников рассказывал, и про садоводов разных. Он тоже садовод. Теперь вместе будем яблоки выращивать. Понятно? — сказал Тонька и хотел было щелкнуть соседа справа, но поднятая рука сама собой опустилась.
Работать с учителем в саду хотели многие ребята, и теперь Алексею Петровичу не было от них покоя: скоро ли в школе будет сад?
— Будет, будет! — обещал учитель.— Ты, Антон, собирай ребят, кто покрепче, землю вскопать надо. Весна-то уже в окошко просится.
Ух, и деньки настали! Так бы и не уходил со двора!
Ждали трактор. Не то, чтобы пахал он, а хоть взглянуть, какая такая есть на свете машина, что вместо человека землю роет? Кто-то из колхозников возьми да скажи ребятам так, ради красного словца, что, пожалуй, тракторишко не худо бы на пришкольный подбросить. Но «тракторишко» был лишь в мечтах у самих колхозников.
— Ничего, у нас есть свой «трактор»,— шутил Тонька и похлопывал по шее жеребца с веселой кличкой Клоун.
Тонька сошелся с Клоуном на паритетных началах: Тонька Клоуну горбушку хлеба с солью, Клоун Тоньке свое милосердие — никого, кроме Тоньки, не терпел на своей широкой спине.
Ребятам помогали родители и учащиеся педагогического техникума. Сделано было все, вплоть до вывески: «Пришкольный учебно-опытный участок».
Теперь все свободные минуты ребята проводили на участке. Алексей Петрович предложил тем, кто желает, завести календари наблюдения за природой. Наблюдай за чем хочешь: за цветением садов, за погодой, за птицами и животными. Кто умел рисовать, изображал свои наблюдения в рисунках. Это было очень оригинально и, главное, воспитывало эстетический вкус. Учитель внимательно следил за работой каждого.
Ребята увлеклись новым делом. Но не у всех получалось гладко. Доходило даже до курьезов.
Как-то прибежал к Тоньке товарищ — Димка и просит:
— Дай списать, завтра Алексей Петрович будет дневники собирать на проверку. А я вот...
— Ясно, «вот»,— передразнил Тонька.— Только списывать бесполезное дело, все равно Алексей Петрович узнает.
— Откуда! — рассмеялся тот.
— Узнает! Хочешь, расскажу по секрету, как я однажды попался? Я никому не рассказывал, и ты не говори, ладно? Я у Женьки как-то списал. Он за кроликами наблюдал, а я за картошкой. У него в календаре графа одна, а у меня — другая. Вот и получилось, что утром кролика посеребрила роса. Белого, ангорского кролика, понимаешь? А в обед он стал бледно-зеленым. Алексей Петрович отвел меня тогда в сторону и потихоньку говорит: «Любое дело, брат, смекалки требует. Даже соврать и то без соображения нельзя»,— и сунул мне прямо за пазуху этот несчастный календарь. Спрячь, говорит, подальше, чтоб никто не знал о таком сраме... А ты — дай списать.
Хлопот у Иванченко было не только с ребятами. Колхоз попросил агрокурсы провести.
Шли учиться поначалу неохотно.
— Было бы зерно, а хлеб родит и без науки.
Зерна не было. Его приходилось и добром и штыком выбивать у кулаков. И прежде чем преподать уроки агротехники, сельский учитель Иванченко садился верхом на захудалую лошаденку, а порой шел пешком, чтобы «выколотить» хоть немного семян для колхоза. «Что ж,— недовольно ворчал какой-нибудь зажиточный мужичок, глядя на Алексея Петровича,— учитель что совесть, перед ним не согрешишь: ссужу немножко...»
Зерно, добытое такою ценою, можно ли было бросать в землю наугад?
Собирались в школе. Садились за парты солидные бородачи и молодежь: одни верили Алексею Петровичу на слово, что именно агротехника поможет получать высокие урожаи, другие просили доказать на факте. «Доказательством на факте» и служил пришкольный участок.
— Ловко вы нас просвещаете, Алексей Петрович! — смеялись старики.— Чего доброго, внуки у нас экзамен принимать начнут, яйца курицу учить станут.
И все-таки слушали Иванченко.
Так уже выходило в жизни Алексея Петровича: только одно дело, как говорится, доведет до ума, а на смену ему другое, тоже важное и увлекательное. Теперь предстояло работать в педагогическом техникуме, там же, в Ессентуках.
— Вместе уходим! — лукаво подмигивал Тонька ребятам. — В техникум! Учителем буду, как Алексей Петрович.
УЧИТЕЛЬ УЧИТЕЛЕЙ
...В техникуме нашлось для Иванченко даже не одно дело. Кроме преподавания биологии он занимался с заочниками, был методистом-консультантом педагогической, лаборатории при Северо-Кавказском крайоно.
От Апшеронки до Майкопа, от Моздока до Орджоникидзе Алексей Петрович путешествовал долгие годы. Его знал здесь каждый учитель. Знал и ждал, как самого дорогого человека.
...Мелкий колючий осенний дождь сыплет который день. Глинистую землю расквасило так, что ни пройти ни проехать. А Иванченко будто не замечает непогоды, собирается в очередной путь.
— Подождали бы, Алексей Петрович, — мягко уговаривали в крайоно, — вот распогодится, лошаденку найдем, доберетесь.
— Не могу. Тревожное письмо получил из Курской. Учительница бросила школу, отказалась работать. Нет педагогического дара, заявляет. Надо скорее увидеть ее, а может, он есть в ней, этот дар?
И шел, увязая по колена в грязи, за двадцать-тридцать километров.
Поздней ночью наконец добрался до станицы. Постучал в первую же хату, спросил Надежду Ивановну.
— Как же, знаем Надежду Ивановну, — ответили ему. — Больна она. Душевно больна, понимаете? Ребятишки-то вот уже неделю в школу не ходят. Пытались попроведать, хоть кувшинчик молочка передать, так и на порог не пущает. Сидит в холодной хате. Вы бы лучше подождали до утра. Переночуйте у нас, места хватит...
Алексей Петрович поблагодарил за приглашение и ушел. Он осторожно постучал в покосившееся окошко:
— Откройте, Надежда Ивановна. Я из края к вам.
— Заходите, не заперто, — донесся до Иванченко глухой голос.
Женщина зажгла коптилку и села на кровать, предоставив единственную скрипучую табуретку в распоряжение гостя.
Алексей Петрович оглядел убогое жилье, приметил у плиты вязанку хвороста, связанную девичьим пояском, и как свой человек захлопотал.
— Сейчас огонек разведем, кипятку не мешает с дороги, да и промок я, до ниточки — нарочито весело заговорил он. — Вы разрешите похозяйничать?
— Хозяйничайте, — все так же сухо ответила женщина.
Иванченко ждал, что сейчас начнутся жалобы на судьбу или расспросы, но Надежда Ивановна даже не повернула головы в его сторону, уставив куда-то в пустоту взгляд темных печальных глаз. Алексей Петрович, казалось, не замечал ничего, оживленно рассказывал о каких-то пустяках, лишь бы не тяготило молчание.
Наконец зашумел чайник. Иванченко раскрыл свой дорожный саквояж, достал буханку хлеба, узелок с солью. Для верности пошарил по углам саквояжа, но больше ничего не оказалось. Нарезал хлеб, разлил по кружкам кипяток и пригласил Надежду Ивановну, будто не она, а он здесь хозяин:
— Пожалуйте к столу.
Хозяйка покорно села, придвинула посиневшими пальцами кружку, стала медленно, глоток за глотком, отпивать кипяток. Алексей Петрович деликатно предложил ломоть, посыпанный солью:
— Нет ничего дороже для человека, чем хлеб, соль и честь.
Но она отодвинула ломоть, покачала головой и стала усердно дуть на кипяток, низко-низко опустив голову... Слезы падали на стол, расплываясь по мятой газете, застланной вместо скатерти. Иванченко радовался этим слезам: значит жива душа!
А «трагедия» оказалась обыденной в практике молодого учителя: не ладилось с дисциплиной, многие, даже самые прилежные ученики, не успевали, потому что из-за шума не понимали объяснений.
— Завтра вместе пойдем на урок, — сказал Алексей Петрович. Учительница смутилась: ей казалось, что она все перезабыла за эти дни, как и с чем придет к ученикам? Начала торопливо листать учебники, что-то беспорядочно набрасывать на клочках бумаги. Алексей Петрович осторожно наблюдал за нею, потом достал чистую тетрадку, разграфил ее:
— Записывайте все сюда. Все, о чем вы будете рассказывать детям. Не доверяйте памяти. Пометьте даже паузы. Для разрядки. И хорошенько продумайте, что интересного, нового вы скажете детям в эти минуты разрядки.
Он помолчал, потом осторожно спросил:
— Что прочли вы за последнее время? Может, из прочитанного что-то расскажете детворе...
Надежда Ивановна слушала методиста, и все яснее, яснее представлялся ей класс, Аркашка долговязый, который обязательно не вовремя задаст ей каверзный вопрос. Настроение не улучшалось.
— Нет, не пойду я на урок. Уеду. Не могу с ребятами.
— Можете! — мягко, но властно сказал Иванченко. Долго писали план уроков, беседовали. Да какой там беседовали! Репетировали, как артисты перед спектаклем.
— А что ж, учитель должен быть немножечко артистом, — подбадривал Алексей Петрович. — Разве вы ни разу не здоровались с детьми, стоя перед зеркалом? Я, например, до сих пор проверяю себя, так ли сказал слово, так ли повернулся. Ведь за учителем следят сразу сорок пар самых зорких на свете глаз! Ничего от них не укроешь: ни плохого настроения, ни плохой прически.
Надежда Ивановна, сама того не замечая, провела рукой по густым спутанным косам, и румянец залил бледные щеки. А Иванченко, довольный, продолжал поучать, осторожно, так, чтобы не задеть больное, не оскорбить, не унизить человека.
В школу пришли вместе.
— Надежда Ивановна выздоровела! — раздались радостные голоса ребят.
— Выздоровела Надежда Ивановна! «Выздоровела» — это слово как само спасение! «Значит, не знают дети правды, что струсила, убежала!»
Сидели ученики в этот день тише, не то из жалости к исхудавшей учительнице, не то стеснялись постороннего человека. Но Надежда Ивановна чувствовала, что и сегодня она проводит урок не так, как советовал методист. Не хватало той «живинки», без которой любое дело вянет, тем более педагогическое. Даже интересный материал Надежда Ивановна преподносила сухо, торопко, без всякой заботы о том, усвоили его дети или просто прослушали.
Почему? Это «почему» теперь более всего волновало Иванченко. Не умеешь? Алексей Петрович провел несколько уроков в других классах и пригласил на них Надежду Ивановну. Он следил не столько за ребятами, сколько за учительницей. Она то слушала внимательно, подперев щеку маленьким кулаком, то, вдруг спохватившись, брала с парты карандаш, начинала что-то быстро записывать в тетрадку. Той тишины, о которой мечтает каждый учитель, на уроке Иванченко не было. Но царил какой-то особый творческий дух. Все равно, шел ли это урок математики или рисования, — заняты все, ни минуты для баловства.
Никогда раньше не думала Надежда Ивановна, что на уроке можно задать ребятишкам загадку, привести пословицу или прочитать стихотворение. Да еще самому, наизусть! Заметил Алексей Петрович, что мальчонка на задней парте развалился, не пишет — еле водит пером по строчкам, говорит ему:
— Запиши-ка пословицу: «Мудрец, который все видел, не стоит человека, который сделал всего одну вещь своими руками».
Мальчонка записал, ничего не подозревая. Но кто-то из девочек съехидничал:
— Ему бы поспать...
Алексей Петрович увидел, как покраснел мальчишка, и возразил:
— Неправда. Смотрите, как он старательно пишет. Мальчик даже повеселел.
Надежде Ивановне казалось, что эти отклонения лишни, что они только отнимают дорогое время, но потом сама убедилась: отдохнув минуту-другую, ученики легче воспринимают объяснения, с удовольствием работают, и что важно — с нетерпением ждут следующего урока.
...И опять, в который раз, Иванченко начинал разговор с Надеждой Ивановной. Она, как старательная ученица, превосходно знала материал, но дальше рамок программы ступить боялась. Боялась потому, что немного у нее за душою было «про запас».
— Теперь я поняла, как мало знаю, — смущенно призналась она. — Да и когда было узнавать: с курсов да в школу. Вы уж мне, пожалуйста, книжек побольше...
— А вы обещайте мне, Надежда Ивановна, не падать духом и не убегать от ребятишек.
— Не убегу, — смеялась учительница. Расстались друзьями. Хорошими друзьями.
С Тонькой случилось несчастье. Не допущен к занятиям! Это была первая весть, когда Алексей Петрович возвратился из командировки.
Иванченко, натянув на самые брови фуражку, что означало предел его волнения, пошел к Тоньке.
На легкий стук в дверь никто не ответил. Учитель вошел и остановился у порога. В самом дальнем углу, у печки, стоял Тонька. Иванченко не сразу узнал его: на нем был старенький материн халат, из-под которого виднелись мускулистые ноги, обернутые портянками и для надежности перевязанные шпагатиной. Он, кряхтя, налегал на утюг, «выводя» стрелки на единственных брючишках — подарок Алексея Петровича ко дню рождения.
— Антон!— крикнул с порога учитель.
Антон обернулся и, увидев учителя, виновато опустил чернокудрую голову.
— Рассказывай! — Алексей Петрович прошел к плите, сел на стул, а Тонька так и остался стоять в халате.
— Понимаете, как получилось, Алексей Петрович. Такое зло взяло!..— начал Антон.— Вечер был у нас о комсомольской чести. Пришла на вечер Зойка, расфуфыренная, с бусами на шее, и привела с собой парня, не нашего. Пока я делал доклад, она три раза посмотрела в зеркало. Зло меня забрало, даже заикаться стал. А как сошел со сцены, сразу к ней. Кто, говорю, этот парень? А она повела бровью, как артистка какая, и отвечает: «Брат». Ах, говорю, так-то ты доклад слушала, вот она честь" твоя комсомольская! Рванул с нее несчастные бусы — они весь вечер глаза мне мозолили— и выгнал вместе с парнем...
Он помолчал.
— А ребята на меня. Долой, говорят, такого секретаря ячейки, который призывает с трибуны быть вежливым, а сам девушку ударил... На занятия не пустили. Обещают из техникума... — он не мог произнести слово «исключить», голос его сорвался.
— Что думаешь делать?
— Не знаю. Матери еще ничего не сказал. Велела брюки отутюжить, а то, говорит, нехорошо секретарю комсомольской ячейки в мятых штанах ходить. Вот, глажу...— Он спохватился только сейчас, что стоит перед учителем в таком маскарадном наряде. Засуетился, но Алексей Петрович остановил его:
— И так хорош. Гладь. Я подожду.
Антон гладил, старался, чтобы ни одной морщинки не осталось на брюках, будто это было сейчас самое главное.
Потом надел брюки, чистую рубашку.
— Интересная была у меня командировка,— неожиданно начал Иванченко и рассказал про Надежду Ивановну.
Тонька не знал, как вести себя. Он все время ждал «разговора по существу». Но удивительно — ни нотаций, ни даже упрека не услыхал он больше в этот день. Учитель лишь сказал на прощанье.
— Того, кто не умеет держать себя в руках, жизнь будет бросать, как щепку в горной реке: то туда, то сюда, принесет ли волна к берегу — неизвестно. — И ушел, оставив Тоньку в раздумье.
Вечером Алексей Петрович, как всегда, задержался в техникуме. Тонька выждал, когда никого не было в учительской, зашел.
— Так что думаешь делать? — повторил свой вопрос учитель.
Тонька молчал.
— Давай поговорим, как мужчина с мужчиной, — предложил Алексей Петрович и усадил его рядом.
— В новую жизнь не войдешь со старыми буржуазными пороками, — говорил учитель.
— Буржуазными? — переспросил Антон.
— Да, буржуазными. Оскорбить человека — разве это по-советски, по-комсомольски?
Антон взглянул в глаза учителю честно, смело. Тот понял, что переживал сейчас его ученик.
— Поручился я за тебя перед учителями. Остаешься. Только прежде ты должен смело и честно признаться коллективу в том, как ты неправ.
Антон вытащил из кармана газовый шарфик.
— Это Зойке, вместо бусинок. Мама дала. Под венец ходила в нем. — Он помолчал, бережно спрятал шарфик и добавил:
— Зойка простила меня. А ведь чуть всерьез не поссорились. И все из-за этих несчастных бусинок... Я говорю ей, что это мещанство, комсомолке не положено в дикого индуса рядиться, а она назло... Да еще парня пригласила...
— Эх ты, мавр! Помнишь у Шекспира?
— Не помню. Так и отдал вам, не прочитав. Ленька Бессонов сказал, что такие романы только буржуй-чики читают...
— А ты все-таки прочитай,— посоветовал учитель.— С Зоей вместе почитай, она ведь в артистки готовится. Тонька покраснел и засмеялся тихо, счастливо.
И СНОВА ВЕСНА!
1945 год Алексей Петрович Иванченко в родной станице. Это возвращение радовало, давало новые силы. Только не узнать Воровсколесской: когда-то каждый дом здесь утопал в садах, теперь вырублены вековые дубы, спалены молодые яблони: война оставила свой черный след.
Станичники при встрече опускали глаза, будто они виноваты в такой беде.
— Ничего, — говорил учитель, — будут сады, да еще какие! Он зашагал к начальной школе, где в 1920 году начинал свой педагогический путь.
Все кажется так, как было двадцать пять лет тому назад: те же окна огромные — они всегда пугали Алексея Петровича зимой. В них дуло, и никакая бумажная «броня» не защищала. Невольно бросил взгляд на парты, где сидели его первые ученики. Где они? С ними ушла и его молодость.
На смену пришли другие. Они сейчас очень напоминали тех, кого учил Алексей Петрович в двадцатых годах. Тряпичные ранцы разбухали от книг и прочих нужных и ненужных вещей. Чистенькие, наутюженные платьица девочек и костюмчики мальчиков расцветили в это утро станицу. Это — звенящий, золотой сентябрь...
Еще трудно с хлебом, мало в колхозе техники, в школе — ни полешка дров на зиму, но люди не то пережили, выстрадали, а уж сейчас любую трудность вынесут.
По давнишней традиции в первые дни сентября ребята выходили на расчистку школьной усадьбы. Это все, что школа когда-то относила к «сельскохозяйственной практике».
Сейчас повеяло новым. Ребята не просто вышли на свой школьный участок. Они вооружились измерительными линейками, вешками и все посматривали в сторону Алексея Петровича. Тот, как дирижер во время концерта взмахнет палочкой — Катя Гордиенко и Юра Прокопенко уже знают, что им делать: копать ли, отмерять ли, рубить ли бурьян...
— Еще лучший сад вырастим на школьном участке, чем был до войны, — говорил ребятам учитель. — Он будет заложен хорошими людьми. Имя им — юннаты. Значит — вы!
Полуторагектарный земельный участок, доставшийся юннатам, оберегали, как сокровище. Сначала распланировали на простом тетрадном листке, где какие культуры разместить, а потом эти чертежи, будто оживляя их, переселили на землю.
Кружок юных мичуринцев становился все более многочисленным. В нем складывались хорошие традиции — только тот может носить славное имя юнната, кто будет всюду успевать: и в учении, и в работе.
Бывало всякое. Как-то прибежал мальчонка к Алексею Петровичу прямо с урока.
— Выгоняйте, — коротко заявил он учителю и показал два пальца: «двойка», мол, куда уж тут юннатом быть!
Алексей Петрович легонько взял парнишку за подбородок:
— Посмотри на меня.
Парнишка смутился. А учитель неожиданно сказал:
— Ничего, брат, бывает.
Мальчишка просиял и опрометью бросился прочь.
И верно, не зря понадеялся учитель — через недельку он снова прибежал, растопырив все пять пальцев! И кто знает, чему больше рад был Алексей Петрович — пятерке или чистой совести ребенка, которую не измерить и сотнями баллов.
В МОСКВУ!
— Что же, собирайтесь в дорогу, — сказал Алексею Петровичу директор школы.— Лично вам приглашение на Всесоюзную выставку. Вам и ребятам.
Сборы в Москву, на выставку достижений народно-I го хозяйства, дело очень хлопотливое. Надо отобрать I самые лучшие экспонаты. Это оказалось гораздо труднее, чем вырастить их: и то важно, и это интересно. Споров было немало. И слез (их скрывали) тоже немало: всем хотелось побывать в Москве.
В спорах Алексей Петрович не принимал участия. Он сидел обычно в стороне, перебирал семена, початки, веточки — юннатское достояние и, казалось, ничего не слыхал: «Пусть сами решают, кто достоин поехать».
Экспонатов набралась уйма. Дел непочатый край: шили мешочки для семян, писали «биографии» растений, готовили фотографии, даже портрет Мичурина нарисовали. Ведь на ВДНХ воровсколесским юннатам целый стенд отведен!
Проводы были торжественными. На станции с любопытством смотрели на малолетних пассажиров с громоздкими пакетами двухметровой величины, свертками, к которым запрещалось дотрагиваться.
Наконец запели свою песнь колеса. Это была самая веселая песня на свете: в Москву! в Москву!
Сначала смеялись, шумно разговаривали, вспоминали подробности сборов и проводов. Потом притихли: каждый думал о своем.
Вдруг тишину нарушил огорченный вздох. Это Валя.
— Какие цветы у нас! Букет бы самый огромный нарвать да Ленину в мавзолей.
Алексей Петрович успокоил:
— Самый огромный и самый красивый букет, какой только найдем в Москве, мы принесем Ленину.
Все позади: дорожные тревоги, первые волнения. Иная жизнь захватила Алексея Петровича и его юных друзей. Они, как сказочные герои, ходят по белокаменным дворцам. Еще год назад, еще месяц назад никто из них и не мечтал об этом. А сейчас... Сколько всего интересного, интересных людей увидели они здесь, а люди увидели их работу. В который раз старый учитель листал книгу отзывов: что думают взрослые о труде детей? В этой книге, пожалуй, самая большая похвала выпала на долю его ребят.
День уходил. Еще один день в Москве. Но покидать выставку не хотелось. «Прохладились» мороженым и пошли, крепко взявшись за руки, — учитель и ученики.
Учащиеся ВСШ - участники выставки ВСХВ. Москва, 1955 г. В центре А. П. Иванченко
СМОТРИ ЖИЗНИ В ЛИЦО
Желтоватый отблеск керосиновой лампы падал на лицо, и оно от этого казалось еще старше. Брови-ежики чуть-чуть насуплены, морщинки разбежались по лицу, будто испугавшись. Свет выхватил строчки раскрытой книги: «Ранним утром на земле еще холстами стлался мороз, но когда солнце разогрело землю, мороз обдался росой.
Под горячим лучом пробудилась жизнь в одной бабочке. Серая цветом, в осиновый ствол, бабочка небольшим треугольником лежала на траве и билась червяком, а крылья не слушались. Я взял ее на ладонь и рассмотрел: у бабочки голова была вроде как у совы, с двумя длинными оранжевыми усиками — 'ночная бабочка. Она лежала на ладони, как мертвая, но когда я подбросил ее, полетела, да еще как!»
«Вот так и человек,— задумался над пришвинскими строками Алексей Петрович, — согрей, подбрось — полетит!» На ум пришел Антон, Тонька-цыганок. Прибежит, бывало, к Алексею Петровичу и упрашивает (вот умел упрашивать!):
— Ну, возьмите с меня честное слово, а то опять завтра двойку получу, не выучу правила по русскому.
— А ты выучи.
— Выучи... Вон на той неделе забыл. Ну, возьмите ж!
Учитель «брал» слово, и Тонька, веселый, убегал.
А в Отечественную войну Тонька, учитель Антон Иванович, ассом был. Смелым соколом. Боевые ордена украшали его грудь.
А Леонид Бессонов, тот, что запретил когда-то Тоньке читать «непролетарского писателя Шекспира», был в партизанах. Погиб как мужественный солдат...